Я шла на фокинского «Гамлета» в тщательно сберегаемом состоянии tabula rasa, руководствуясь одной только афишей: кто, кого и куда привёз. Александринский театр, «Гамлета», в Прагу. И довольно информации. Критику принципиально читать не стала. Но уже в 22-м трамвае критика сама полезла в уши юными русскими голосами: «Спектакль экспериментальный, Гамлет матерится, все герои в современной одежде». Напротив меня прямо сидела пожилая дама в шляпке с характерной сумочкой (такие конвертики выгуливают несколько раз в год, и всё по театрам). От остановки мы устремились в одном направлении: девицы в предвкушении матерящегося принца, мадам классического вида с аналогичными, надо предполагать, ожиданиями вплоть до Сары Бернар, и я – готовая уже ко всему. Все мы были зрителями. От лица зрителя я и пишу.
«В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад», и вот уже несут Гамлета: мертвецки пьяным мальчишкой он является нам в первом акте, с убитым героем мы простимся в финале – всего два часа жизни отпущено режиссёром датскому принцу. Два часа жизни – сопротивления судьбе, остальное было забытьём. У каждого ли из нас наберётся за душой два часа жизни?
Я не люблю «прочтения» классиков, я люблю просто «чтение», потому язык героев спектакля меня порой корябал-коробил – было ощущение «пацанского пересказа». Для кого? Для молодых, которые иначе не поймут? Те, которые не поймут, в театры не ходят, а ходящие-то как раз – поймут, напрасно их обнесли Шекспиром. Но язык не стоит долгого разговора. Меня спектакль захватил и без привычного стиха. «Гамлет» действует безотказно и в пацанской, и в гоблиновской, да хоть в марсианской трактовке благодаря безукоризненно сформулированному вопросу: быть или не быть? И вопрос этот четыре столетия не снять с повестки дня, вот в чём, как бы сказал автор прочтения, «прикол». Зрителей будто смерчем втягивает в воронку действия (оно у Фокина действительно вихревое), и вот мы уже сочувствуем, сопереживаем герою, и со-мучаемся с ним. «Гамлет» заразен как совесть.
Многоуровневая сцена-трибуна, на мой взгляд, вписалась гениально. От верха, где грохочет латами тень отца, до трупной ямы с черепом бедного Йорика – открытый срез трагедии, кровоточащий платьем Офелии. И в центре этой пространственно-временной клетки или же системы, кто как видит, мечется Гамлет. Придурковатый, вырожденческий Гамлет Дмитрия Лысенкова за два часа взрослеет, сходя с ума, умнеет и, решив – «быть», устремляется к небытию – гибели. Ни времени, ни характера, ни интеллигентской рефлексии, свойственной многим гамлетам-предшественникам у него нет, хоть он и сетует, что «у него печень интеллектуала и недостаток желчи», вместо рефлексии – одна-единственная детская истерика с брезгливо утёртым материнской рукой хлюпающим носом. Но мать ошибается, думая, что утёрла мальчишке нос. Сын её превзошёл, обыграл – он тот ещё скоморох, и даже «Гамлета» цитировать горазд. Для него если не быть, то не быть совершенно – валяться мертвецки пьяным, а уж если быть – действовать яростно, бескомпромиссно, маниакально (что он только сделал с Полонием!). Это торпеда, идущая к цели, к взрыву. Взрыв его – зрительский катарсис. Труппу вызывали на поклон многократно. И не потому только, что зал был полон соотечественников, колотили в ладоши все: и те русские девчонки, и старушка с ридикюлем.
Очередь в гардероб – прекрасное место для сбора отзывов о спектакле. Приведу некоторые:
Девушки, русские:
– Мы, конечно, ожидали, что будет нечто экспериментальное, шли уже подготовленными, и всё-таки это было слишком. Костюмы эти современные, собаки на сцене – всё как-то не то, не так.
Молодая дама, русская:
– Гамлет энергичный, мне понравился, но в целом не тронуло.
Девушка, чешка:
– Плохо были видны титры, многого не поняла, не поняла также смысл последней фехтовальной сцены, почему они так выглядели?
Пожилая дама, русская:
– Наши артисты, молодцы, такие спектакли привозят, побольше бы. Вон как нравится чехам!
Пожилая пара, чехи:
– Режиссёр, конечно, привнёс своё, но в меру. Всего было в меру.
Заядлая театралка, русская:
– Спектакль очень сильный, весь о сегодняшнем дне, об агонии страны. Мне не мешали ни сокращения текста, ни режиссёрская трактовка. Только вот хотелось бы получить хоть немного надежды...
И, наконец, пора дать слово им – всезнающим критикам: «Если сегодняшний театр всё же отважится вступить в честный диалог с историей принца датского, если попытается через шекспировскую фабулу понять себя и своё время, – результат, по всей вероятности, будет схож с тем, который предложен нам Фокиным» (А. Бартошевич).
Наталья Скакун
